Публикация Музея Искусства Пожилых Людей. Рассказ Герца Гиршберга (Hertz -Henek Hirschberg)

Источник

Опубликовано впервые на русском языке.
Герц живёт сейчас в престарелом доме «Семь звёзд», Герцелия, Израиль.

Записано и переведено с иврита 01.03.10 Сашей Галицким с DVD-фильма (от 24.12.2006)

«Я родился в г. Кракове (Польша) в 1927 году, в семье Шимона и Йеты (Йохевед) Гиршберг. Потомки нашей семьи известны в Кракове с 1600-х годов. Отец занимался производством вина, у него была винодельня и небольшой магазин. Мы делали медовуху, она так и называлась «Мед», а винодельня называлась «Пчэла». Вино нашего изготовления продавалось по всей Польше. Наша семья соблюдала еврейские традиции, каждую субботу ходили в синагогу, а по праздникам ходили к моему прадедушке — он был известный человек в еврейской общине Кракова, у него был большой дом и 12 детей. Мой дед был старшим. Я учился в средней школе, но до войны успел закончить только 6 классов. Отношения в школе с детьми у меня были хорошие. Родители дома говорили по-польски, но когда хотели что-то скрыть от детей, то переходили на идиш. Я немного понимал иврит, потому что после школы вечером обычно я учился еврейским традициям. Немецкий я изучал с учительницей, это была обязательная программа у нас. У меня был старший брат, Авраам — Шалом, он был старше меня на 4 года. Иврит он знал лучше, чем я.
В Кракове тогда жило много еврейской интеллигенции — врачи, адвокаты, говорящие на хорошем польском языке.
Через неделю после начала войны, уже 6 сентября 1939 года, немцы зашли в Краков. В еврейской общине начался траур, все ждали немедленного расстрела. Я помню, что отец не пошёл на работу, и совещался со своей мамой — моей бабушкой. Они решили, что отец с моим старшим братом (ему было тогда уже 16 лет) должны уйти из дома, в сторону русских. И вот как-то отец и брат попрощались с нами и ночью ушли, а я остался с мамой. Но на следующий день днём они вернулись домой. Отец сказал «Я не могу вас оставить. Будь что будет, но мы должны быть вместе». 
Я помню, что он достал из погреба несколько бутылок своего вина, которые он откладывал после каждого урожая уже много лет, и родители его выпили. Тогда я испугался по- настоящему.
А немцы продолжали свою работу. Через несколько дней поступил приказ всем евреям зайти в гетто и одеть жёлтую звезду. Было запрещено выходить на улицу, и мы боялись. Поляки не любили нас, и могли донести немцам. Мы поселились в двухкомнатной квартире, вместе с семьёй моего дяди. Он работал у отца на винодельне. У каждой семьи была одна комната. Винодельня наша была разгромлена, но папа успел отдать оборудование своему конкуренту- поляку. Об этом я узнал уже после войны. 
В гетто начался голод, выходить за пределы было нельзя. Но мама устроилась на работу за пределами гетто, она шила для немцев занавески и чехлы для мебели. Нам это очень помогало, потому что она могла покупать продукты в городе. 
В гетто творилось что-то страшное. Религиозные евреи постоянно молились богу. Но мы, молодые, теряли веру. У меня был двоюродный брат, Мендель Мецнер. Он был очень набожный до войны. И вдруг я вижу его без кипы. «Если они убили моего отца, — сказал он, — я перестаю верить в бога».
Пришло время моего совершеннолетия — 13 лет, Бар мицва. Папа положил мне руки на голову, прочитал молитву. Я заплакал. «Ничего страшного, — сказал он, — надо верить и всё вернётся, как было». 
Я не забуду этого никогда в жизни.
Мы работали в гетто по 10–12 часов. Я подметал улицы. А немцы начали проводить селекции, они назывались «акции». Юденрат и фашисты приходили со списками (они знали, кто где живёт) и выгоняли всех на улицу. Я запомнил главную акцию. Моя мама, так как она работала за пределами гетто, знала дату её проведения заранее. И в тот день, когда немец приехал забирать её на работу, она сказала, что хочет взять с собой сегодня на работу мужа. Немец не возражал. А нас, детей, оставили дома. Мама не думала, что возьмут детей. 
Мы остались дома. Но немцы приказали всем нам выходить на улицу. И нас повели на ул. Юзефинска, как раз напротив дома моего прадедушки, куда мы ходили по праздникам в гости до войны. Немецкий офицер начал селекцию. Здоровым, сильным и молодым было приказано отойти в сторону городского парка. Остальных начали грузить по машинам, в Аушвиц, Бельзец — я не знаю куда. Я стоял рядом со своим двоюродным братом. Ему приказали отойти к «здоровым», а меня оставили со всеми. Я был маленький и тщедушный. Не раздумывая, я поймал момент, когда офицер отвернулся в сторону и перебежал к брату. Они спрятали меня за своими спинами. Я знал, что спасусь и буду жить.
И вдруг я смотрю (а это происходило как раз напротив дома моего прадеда), и вижу, что оттуда выходит моя прабабушка, Шифра Гиршберг. Мой прадед умер ещё до войны, в 36-м году, и я помню его похороны. Прабабушка Шифра была большая, грузная женщина, и не могла идти. Немец толкал её: «Иди, иди», но она остановилась. Тогда он на месте застрелил её. Я это видел своими глазами, когда стоял в этом парке. Меня это потрясло. Я понял, что убить человека для них ничего не стоит. В эту акцию мы с братом спаслись. Родители вернулись и мы радовались. До конца мая 1942, то есть до момента, когда нас отправили в лагерь, было ещё несколько акций. Но потом отец уже выстроил угол и мы прятались там. Больше мы не выходили на селекции. Вообще, многим удалось убежать из гетто. Люди просто пропадали — и всё.
Мой двоюродный старший брат, с которым мы жили в одной квартире, так пропал. Потом, уже после войны, я узнал, что он попал в Варшаву и погиб во время восстания евреев в Варшавском гетто. Его родители (мои дядя и тётя) просто не вернулись домой после одной из акций.

В один прекрасный день 1943 года нас собрали на еврейском кладбище города и увезли на грузовиках строить концлагерь Плашув. Мы приехали в чистое поле, нас выгрузили тоже на кладбище, где кроме могил ничего и не было. Нам приказали выворачивать надгробия с этих могил и мостить ими новую дорогу. Работали мы с 5 утра и до 6–7 вечера. Через месяц-два мы сколотили из досок бараки и нам завезли железные кровати. Было построено два лагеря — мужской и женский. Я, папа и мой старший брат Авраам-Шалом были в мужском, а мама — в женском. Вскоре брата забрали служить на короткое время помощником повара в «белый дом». Там жил Гёт, начальник лагеря. Он был настоящий убийца, его потом повесили в Кракове, после войны. Брат немного проработал на кухне, а потом его забрали в другой лагерь, и связь с ним прервалась. Мы не знали, где он. Уже потом, после войны, я случайно встретил его в Италии и он рассказал, что забрали его в сначала в Маутхаузен, потом ещё в какие-то два лагеря, но он чудом выжил. А мы с отцом продолжали мостить эту дорогу, а потом устроились работать в слесарную мастерскую. Я работал подмастерьем.
День, когда забрали в Аушвиц моего отца, я запомнил хорошо. Это было 15 мая 1943 года, как раз за день до моего 16-летия. Нас построили на плацу. Приехал сам д-р Менгеле и началась селекция. Это было очень просто, по перекличке. Называли наш номер и надо было выйти из строя, а дальше Менгеле показывал пальцем в какую сторону пойти. Папа был большой и сильный, но нас разделили и его с другими заключёнными увезли в Аушвиц. Так я остался один, ведь мама была в женском лагере.
Мне было очень тяжело, нечего было есть и надо было что-то придумать. И я нашёл связь с людьми Шиндлера.
Они каждый день ездили из лагеря работать на завод Шиндлера. Около 250–300 человек работали у него на заводе в то время. Элита Кракова заплатила за это Шиндлеру. Многие из рабочих знали моего отца, а мой двоюродный брат Ицхак Штерн был управляющим на его заводе, его «правой рукой». Они стали передавать мне яйца, хлеб, а я должен был по ночам обходить все бараки. За это я получал свою порцию. По вечерам я находил маму возле забора женского лагеря и кормил её тоже.
Всего в Плашуве было 2–3 акции. Хотя Менгеле там был всего один раз, когда забирали отца. Акция- это страшное дело. Нам приказывали снять рубаху и выйти из строя. А дальше поворотом головы дело решалось. Или ты оставался жить или шёл умирать. 
Я по-прежнему работал в слесарной мастерской. Фронт приближался, и немцы стали переводить всех заключённых в другие лагеря. Мы знали, что русские идут. Немцы решили уничтожить лагерь. Была проведена селекция, всех женщин послали в Аушвиц, а мужчины были перевезены в Гросс-Розен. Когда мы стояли на плацу, ко мне подошёл один парень, его звали Грай. «Слушай, Хенек, — сказал он, — я в списке Шиндлера. А мой брат — нет. Я не могу уехать один. Ты можешь со мной поменяться номерами?» Я ответил: «Ты уверен?» Я мог поехать, я был уже один — мою маму уже забрали в Аушвиц. 
И мы с ним обменялись полосатыми рубахами с номерами. По номеру он стал Гиршберг, а я стал Грай. И когда сказали «Грай! Гросс-Розен!» — вышел я.
Так я попал в список Шиндлера. 
Это было чудо. 
Я остался жить, а Грай погиб.»

Продолжение истории Герца следует.